Так что красный – человек опасный! Это уж точно. Спросите любого белого, и он вам это подтвердит. А для честных людей всего мира красный цвет вовсе не опасный. Наоборот! Они его любят и чтут, и знают за что: за то же самое, за что любим и чтим его мы с вами. Так оно было в моем детстве и осталось до сих пор, даже если мы об этом иногда и не говорим.

Да, но при чем же здесь «красная девица»? – спросите вы. Дело в том, что это тоже старинное русское выражение, связанное со словом «красный». И еще это выражение связано с этой повестью, со всем, что я вам сейчас рассказываю. Это связано с Гизи! Да, да! Гизи вполне можно было назвать красной девицей – во всех отношениях. И потому, что она была красивой, – это раз! И потому, что она была наша красная маленькая коммунистка, из такой же красной семьи, как я, – это два! Ее семья была семьей немецких коммунистов, а моя семья – семья русских коммунистов. Но не в этом дело. Все это связано с Гизи не потому, что она была красной девицей, а потому, что красной девицей был я!

Вы спрашиваете, как может мальчик быть красной девицей? Дело в том, что это выражение применяют не только к девочкам, но и к мальчикам. Даже к мужчинам его можно применять. К девочкам и женщинам его применяют в хорошем смысле. В том смысле, в каком я его только что применил к Гизи. А вот к нашему брату его применяют совсем в другом смысле. Сейчас я вам поясню это на примере...

Мы с мамой ходили в магазин на Кузнецкий мост, а когда вернулись и вошли во двор, он был пуст и тих. Только Памятник Воровскому задумчиво стоял в середине. Вовка еще в школе сидел, а Ляпкин Маленький неизвестно где сидел. Мы медленно шли через двор – у мамы была тяжелая сумка; скрип-скрип! – похрустывал под ногами снег.

И вдруг я увидел – вышла Гизи из парадного! «Вышла, вышла, вышла!» – скрипел снег под ногами. Да я и сам вижу, что вышла! Я вспомнил свой тот позорный случай на кухне, как я поскользнулся с лотком на голове. И сделал вид, что не вижу, как Гизи идет по двору с лопаткой в руке.

Мама останавливается; скрип! – смолкает снег.

– Юра! Посмотри! Вон Гизи вышла! – говорит мама.

– Где? – Я нарочно смотрю в другую сторону.

– Да не туда смотришь! – тянет меня за руку мама. – Вон, видишь?

– Вижу...

– Пойди с ней поиграй!

– Не хочу я...

– Почему?

– Так...

– Что это за «так»? Ничего не бывает «так»... Просто стесняешься ты, как красная девица!

Ну вот! Вот мама и сказала эти слова! Понимаете, в каком смысле она это сказала? Это было, конечно, очень неприятно!

– Вовсе я не красная девица!

– Тогда подойди!

– Не хочу я!

– Ну, как знаешь! – сказала мама. – Будь красной девицей...

Краем глаза я смотрел на Гизи – она разгребала лопаткой снег...

Я нарочно сказал, что не хочу к ней подойти. Я очень хотел подойти! Неплохо бы построить с ней какую-нибудь крепость. Но оттого, что мне очень хотелось подойти, я еще больше не мог подойти! Понимаете? Разве с вами такого не случалось? Конечно, случалось!

И тут вдруг выскочила эта сумасшедшая собачка! Собачка выскочила из-за угла, постояла секунду как вкопанная, покосилась на нас, а потом вдруг кинулась с лаем на Гизи! Я знал эту собачку – она часто гуляла у нас во дворе со своей старушкой хозяйкой; она была очень глупая, часто лаяла ни с того ни с сего, вот как сейчас. Не старушка, конечно, а собачка. Наверное, она увидела, что Гизи новый в нашем дворе человек, вот и кинулась сдуру на Гизи.

Гизи испугалась. Хотя эта собачка была совсем маленькая, но очень уж свирепая: вся лохматая, с нависшими на глаза космами грязно-белых волос, как фурия какая-нибудь, с налитыми кровью глазками... Что такое фурия? Фурия – это ведьма. Я всегда звал эту собачку фурия, хотя на самом деле ее звали Жужу.

Эта фурия накинулась на Гизи с вытаращенными глазами, оскаленными зубами, брызгая слюной, как сумасшедшая! Она уже схватила Гизи за пальто! И никто не приходил Гизи на помощь! И тут я пришел ей на помощь! Я подбежал сзади к Гизи, выхватил у нее лопату и хлопнул фурию по лохматому мягкому месту! Она взвизгнула и помчалась в сторону. Весь ее пыл сразу пропал!

– Пшла отсюдова! – взмахнул я лопатой. – Пшла!

– Эй, мальчишка! Ты что обижаешь собаку? – Это кричала хозяйка Жужу, семенившая к нам через двор.

– Пусть ваша собака не нападает на детей! – сказала мама.

Я посмотрел на Гизи... Она мне улыбалась! Улыбалась своей особенной немецкой улыбкой, которую я видел первый раз. Вот так мы с Гизи и познакомились. И я доказал, что я не красная девица! Если я и был красной девицей, то очень недолго.

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ

Так мы стали с Гизи друзьями – наконец-то! Мама сказала, что это для меня очень полезно – общаться с Гизи, – потому что она в совершенстве знает немецкий. Разговаривая с ней, я могу совершенствоваться в немецком языке. А еще полезно общаться с ней просто так, потому что она девочка. Нельзя же все время играть только с мальчишками. «Это значит быть однобоким», – сказала мама. А я не хочу быть однобоким. Девочки – это совсем особый мир, я уже вам это доказывал, и надо с этим миром общаться. У девочек можно многому научиться. Аккуратности, например. И еще многому, о чем вы даже не подозреваете. Особенно если это девочка из другой страны. Это особенно интересно.

И все же я часто оставался однобоким – все так же гулял во дворе с Воровским. С Гизи я играл в основном дома. Потому что ей нельзя было много гулять – она часто простужалась. К нашей суровой зиме она привыкала медленно. Гизину маму пугали наши морозы – в Германии ведь нет такой зимы. К тому же Гизи была очень слабой, мама и старалась ее держать побольше дома. А я наоборот – почти все время гулял. В любую погоду – нам с Воровским все было нипочем!

И переписка моя с Воровским шла вовсю! Правда, это была какая-то односторонняя переписка, потому что писал все я, а он не отвечал. Но я на него не обижался, хотя мне приятно было бы получить от него письмо. Мне очень хотелось с ним поговорить, письменно, если уж нельзя с глазу на глаз. Ведь он может рассказать много! Как он делал революцию, как воевал с фашистами за границей, как его убили... Все это мне мама рассказывала, и отец рассказывал, но хотелось бы все это услышать от Воровского самого. Из первых уст. Из первых уст всегда интереснее. Но он не пишет и ничего не говорит!

Зато он мне иногда подмигивает, когда я на него долго смотрю. Особенно во время снегопада. Кто его знает – может быть, он когда-нибудь и напишет. Или сам зайдет. Раз уж он умеет перемигиваться...

А пока уж, так и быть, пишу ему я. На днях я ему опять написал письмо:

«Дорогой Воровский! Сегодня ночью я летал – высоко-высоко, над морозной Москвой. Она вся была в синей дымке, в инее, и наш дом был в инее, и ты... Я сам тоже был в инее, но мне было тепло! Я ведь тоже закален, как и ты, и морозов не боюсь. Мы, русские, люди закаленные. А вот Гизи не закаленная: она морозов боится. Но это и понятно: она немка и нездорова. Она и приехала-то к нам в СССР лечиться. Гизи всегда грустная, потому что думает о своем папе, который остался в Германии. Он там делает революцию, как и ты делал. Потому что он пролетарий. Он за нас. А мы за него. Жаль только, что мы не можем ему помочь революцию делать. Мы-то у себя сделали, а они должны у себя делать. Каждый должен делать сам, сказал Иосиф. Мы им, конечно, немножко помогаем. А сейчас я должен Гизи помогать. Чтобы она веселая была. Играть с ней. И все ей дарить. Все, что захочет. Любую игрушку, даже самую дорогую. Ну, пока! Сейчас я пойду с Гизи играть, а то она там что-то плачет в своей комнате. Юра».